Кайкен - Страница 92

Следующим заслуживающим внимания фактом стала покупка нескольких кимоно из крашеного шелка в бутике на острове Сите. Сумма покупки составила четырнадцать тысяч евро плюс еще три тысячи за оби. Сандрина решила напоследок доставить себе удовольствие…

Пассан поблагодарил Жоста, позволив тому вернуться в круг семьи. Полученные сведения ничего не давали: они лишь подтверждали показания Наоко. Воспоминание о старой подруге наполнило его грустью. Смертельно больная Сандрина влюбилась в японку. По всей видимости, это чувство созрело в ней давно, но уверенность в близкой кончине подстегнула его и обратила в пылкую страсть. На что она надеялась? На чудо, не иначе. Мечтала умереть в образе Наоко, под умиротворяющей сенью архипелага и его духов.

И тут же его мысль перескочила к бывшей жене. Несмотря ни на что, ее причастность к произошедшему оставалась самой вероятной гипотезой. Что-то такое было в ее прошлом… В сущности, от Наоко можно было ожидать чего угодно. Он мысленно перечислил все странности в ее поведении, все то, что служило доказательством ее скрытности и эгоизма. Рожать она уезжала в Японию. Своими деньгами распоряжалась сама, никогда не ставя его в известность, — у них никогда не было общего счета. Обожала в его присутствии говорить с детьми по-японски, как будто старалась подчеркнуть, что он — не из их компании. И вот теперь ее внезапное желание вернуться в Японию, да еще прихватив с собой Синдзи и Хироки…

Как он прожил с ней десять лет? Притом что их разделяли десять тысяч километров? И этот долгий путь окончился тупиком.

В нем разгоралась злость, словно огонек в ночи. Чтобы не дать ему угаснуть, Пассан принялся вспоминать раздражавшие его привычки Наоко. Например, она могла пить чай в любое время суток. И наливала чашку до краев. Тоннами скупала косметику — баночки и тюбики загромождали в ванной все полки, как бы огораживая пространство, принадлежавшее только ей и больше никому. Обожала дарить другим всякие мелочи, что, на его взгляд, говорило не о щедрости, а о скупости. Часами лежала в ванне. Не успев прийти с работы домой, мчалась полоскать горло. А акцент? Иногда он его просто бесил. А ее манера каждую фразу начинать со слова «нет»? Или переходить на английский, если французских слов не хватало. Но главное — ее глаза. Черные, миндалевидные, непроницаемые. Глаза, которые все впитывали и ничего не выражали.

Со временем Наоко превратилась для него в какой-то вирус, в проказу, пожиравшую сложившийся у него чистый образ идеальной Японии. Он сжал кулаки и смежил веки, пытаясь представить, как Наоко заживо горит, охваченная яростным пламенем его гнева.

Но ничего не получилось.

Вместо этого он подумал о том, как прекрасно они ладили. Пассану нравилось отношение Наоко к любви. Никаких бурных излияний чувств, никаких «я тебя люблю» через слово (японцы вообще не употребляют это выражение), никаких «нет, ты первый вешай трубку» и прочей пошлятины, всегда вызывавшей у него тошноту.

Жан Кокто стащил у Пьера Реверди одно высказывание, которое вставил в диалог героев в знаменитом фильме Робера Брессона: «Любви нет. Есть лишь доказательства любви». Реплика пошла гулять по миру, обретя значимость универсальной максимы. Пассан, со своей стороны, всегда сознавал, что в ней скрыта глубокая правда: в любви важны только поступки. Слова не стоят ничего.

Но Наоко говорила так мало, что каждое ее слово весило не меньше поступка. Когда она среди ночи шепнула ему, раз или два, не больше, со своим колдовским акцентом: «Я тебя люблю», ему показалось, что он стоит под звездным небом посреди пустыни и смотрит в колодец, на дне которого плещется вода.

Всего три коротких слова, наполнивших его жизнь смыслом…

72

— Гийар дал признательные показания.

— Как это?

— В письменном виде. Прислал мне свою исповедь.

Иво Кальвини встретил Пассана у ворот. Его впалые глаза горели привычным лихорадочным блеском, но одежда — он вышел в ярко-синем спортивном костюме и белоснежных кроссовках — придавала ему непривычный, едва ли не комичный вид. Удивил Пассана и дом, в котором жил прокурор, — непритязательное сооружение из песчаника, похожее на шахтерские домишки и расположенное в самом центре Сен-Дени. Кальвини, производивший впечатление высоколобого и спесивого зануды, оказался скромным обитателем рабочего пригорода.

— Как к вам попал этот материал? — спросил Пассан.

— По почте. Проще простого. Нечто вроде: «В случае моей смерти прошу переслать…»

Он еще и шутил — это было что-то новенькое. Впрочем, сама ситуация не вписывалась ни в какие привычные рамки. Чтобы высокое начальство пригласило сыщика к себе домой, в воскресенье, в девять утра… Невиданное дело.

— Входите, прошу вас.

Он посторонился, пропуская гостя на участок. Они прошли через квадратный газон, и Кальвини махнул рукой на стоявшие под высоким дубом чугунный стол и стулья:

— Присаживайтесь. Сегодня не очень холодно. Сейчас я принесу документ. Кофе хотите?

Пассан кивнул. Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки. Заснул он, погруженный в любовные мечтания. Это был не сон, а какое-то забытье — без сновидений, без чувств. Проснулся в пять утра и содрогнулся от сознания собственной безответственности. Его детям грозит опасность. Его бывшая жена, чудом избежавшая гибели, лежит в больнице. По городу бродит убийца, вооруженная катаной. А он чем занят? Спит! Быстро собравшись, он поехал в отель «Пульман» проведать сыновей. Шепотом переговорил с Фифи — Жаффре и Лестрейд храпели, устроившись на двух диванах.