Кайкен - Страница 19

В конечном счете его страшила не смерть, а жизнь — несовершенная жизнь, наполненная мерзостями и угрызениями совести.

Он снял со стены фотографию своих детей и вгляделся. После рождения Синдзи и Хироки все изменилось: теперь ему хотелось жить долго, успеть их чему-то научить, защищать их как можно дольше. Ну какой из тебя солдат, если у тебя есть дети?

— Что ты делаешь?

Пассан поднял глаза: перед ним в полумраке стояла Наоко, все еще с сумкой и в плаще. Он не услышал, как она вошла. Он никогда не слышал, как она входит — с ее-то весом пера и кошачьими глазами, видящими в темноте.

— Собираю вещи для переезда.

Она взглянула на портреты на дне коробки, заметив и другие «сокровища»: каллиграфически написанные хокку, палочки благовоний, репродукции Хироси и Утамаро…

— Ты по-прежнему без ума от зомби, — сухо заметила она.

— Это храбрые люди. Люди чести.

— Ты никогда ничего не понимал в моей стране.

— Как ты можешь так говорить? После всех этих лет?

— Ну а ты как можешь верить в такие глупости? Прожив десять лет со мной и столько раз там побывав?

— Не вижу, в чем тут противоречие.

— То, что ты называешь храбростью, всего лишь интоксикация. Мы были запрограммированы, отформатированы своим воспитанием. Мы вовсе не храбрые — мы покорные.

— А по-моему, это ты ничего не поняла. За воспитанием стоит идеал народа!

— Сегодня наш идеал — освободиться от всего этого. И не смотри на меня как на больную.

— Знаю я твою болезнь: это Запад и его упадок. Его неистовый индивидуализм. Ни веры, ни идеологии, ни…

— Я не собираюсь снова ругаться с тобой. — Она жестом отмела его слова, будто смахнула пыль.

— Чего же ты хочешь? Попрощаться? — спросил он с сарказмом.

— Всего лишь напомнить, что детям нельзя давать сладости. Так они без зубов останутся. В этом мы всегда были согласны.

До Пассана не сразу дошло: он говорил ей о сэппуку, она парировала чупа-чупсами. Его всегда поражал материализм Наоко, ее одержимость бытовыми мелочами. Однажды он спросил, какое качество она прежде всего ценит в мужчине. Она ответила: «Пунктуальность».

— О’кей. Пара леденцов ведь не загубит их воспитание?

— Мне надоело твердить тебе одно и то же.

Пассан наклонился, чтобы подхватить коробку двумя руками.

— Это все?

— Нет. Еще я хотела вернуть тебе это, — добавила она, положив что-то на фотографии.

Пассан увидел кинжал в ножнах из хлебного дерева, покрытого черным лаком. Рукоять слоновой кости при электрическом свете сверкала чистейшим блеском, изгиб лакированного дерева казался совершенным. Пассан узнал его с первого взгляда и вспомнил, за что выбрал: ножны напомнили ему волосы Наоко, слоновая кость — ее белую кожу.

— Оставь себе. Это подарок.

— Все это в прошлом, Олив. Забирай свою игрушку.

— Это подарок, — повторил он упрямо, пропустив колкость мимо ушей. — Подарки не забирают обратно.

— Ты хоть знаешь, что это?

Лежащий на фотографиях наискосок кинжал словно вызывал на бой невозмутимых Кавабату, Мисиму, Куросаву. Прекрасно.

— Кайкен, — прошептал он.

— А ты знаешь, для чего он нужен?

— Я сам же тебе и рассказал. Ты даже была не в курсе! — В задумчивости Пассан снова взглянул на драгоценную вещицу. — Таким кинжалом жены самураев убивали себя. Перерезали себе горло, сперва связав свои согнутые ноги, чтобы умереть в пристойной позе, и…

— Хочешь, чтобы я покончила с собой?

— Вечно ты все портишь, — ответил он устало. — Ты отрицаешь собственную культуру. Кодекс чести. И…

— Ты больной. Вся эта ерунда давно себя изжила. И слава богу.

С каждой секундой коробка казалась ему тяжелее. Бремя прошлой жизни, груз его старомодных убеждений.

— Так что же тогда для тебя Япония? — закричал он вдруг. — «Сони»? «Нинтэндо»? «Хэллоу Китти»?

Наоко улыбнулась, и тут он понял, что, несмотря на сорок пятый калибр у него на поясе, в этой комнате вооружена только она.

— Тебе самое время убраться отсюда.

— Встретимся у адвоката. — Пассан обошел ее и шагнул за порог.

15

Наоко дрожала от холода на лужайке перед домом, не сводя глаз с ворот.

Она помогла Пассану перенести в машину последние коробки, и он молча уехал, даже не взглянув на нее. Было прохладно, но порой налетали волны тяжелого влажного жара. И только птицы, казалось, не сомневались в том, какое сейчас время года, и неистово щебетали на деревьях.

Наконец Наоко отряхнулась от дождя и направилась к дому. Горло перехватил тревожный спазм. Она поспешила в комнату к мальчикам — для них собирались оборудовать и вторую комнату, но Пассан так и не успел закончить в ней ремонт. Наоко поцеловала Хироки, еще взъерошенного после ванной, и Синдзи, уткнувшегося в свою игровую приставку. Дети никак не отреагировали на ее появление, и это безразличие даже успокоило. Самый обычный вечер.

Наоко пошла на кухню. Морской язык и картошка уже были готовы, но есть не хотелось. Сандринины маки еще не улеглись в желудке. Ей припомнился их разговор. И с чего вдруг она так взъярилась на Париж и Францию? Она давно уже свыклась со своими клеймом эмигрантки…

В кухню с хохотом ворвались мальчики, под стук тарелок и приборов расселись по местам.

— Почему вы с папой расстаетесь? — внезапно спросил Синдзи.

Он сидел прямо, словно обращался к школьной учительнице. Наоко поняла, что он, как старший, задавал этот вопрос и от имени брата.

Ответить по-японски не хватило сил.